Маша Андреева - ЛЕЙКОЗ - 300 000 рублей

**Светлана_С** » 16 июн 2013, 19:58

Здоровья Машеньке. С карты 7581.

**олеся** » 17 июн 2013, 13:58

с карты 8642

**eniseyka** » 17 июн 2013, 20:23

Дай Бог ... 3448

**mama.mya** » 18 июн 2013, 00:25

все получится...Маша, выздоравливай скорее 8467

**Elenka** » 18 июн 2013, 09:47

До глубины души...

"Это был как раз 21 день моего пребывания в гематологии. Через стеклянные двери палаты я увидела, как врачи побежали в палату напротив. Именно побежали, что было в отделении не принято. Потом я увидела, как туда понесли капельницу, медсестра что-то кричала в телефонную трубку. Из палаты вышла молодая девушка. Это была сестра новенького мальчика, которая осталась с братом пока их мать повезла анализы в Киев для подтверждения диагноза. Девушка плакала… Не так, как обычно плачут люди от обиды или горя. Она просто всхлипывала, и по ее щекам текли слезы. А она этого как будто и не замечала, она шла куда-то совершенно бесцельно. Кто-то из мам мягко взял ее за плечи и отвел к стулу возле сестринского поста, другая принесла воды. Девушка никак не реагировала на это, по-моему, она даже не замечала этой заботы.

На палату напротив повесили белую простынь. Я уже достаточно хорошо знала это отделение, чтоб понимать этот знак — за той дверью кому-то очень плохо, поэтому стекло завешивают простыней, чтоб другие дети не видели. Врачи забегали и выбегали из палаты, я заметила, что на руках у них была кровь… много крови. Потом в палату завезли инвалидную коляску. Когда простыня на двери отодвинулась, оттуда вывезли парня. Бледный белокурый мальчишка 14 лет, в списке больных в графе диагноз у него стояло таинственное «о. л.». Все в отделении знали, что означает это сокращение, только врачи и родители упорно делали вид, что дети не знают о своих диагнозах и диагнозах соседей. Мальчик сидел на коляске, поджав ноги к животу (поскольку на коляске не было подножек, с подножками она не помещалась в лифт). На нем была белая футболка и шорты. Футболка была белой когда-то. Сейчас она вся была алой, и лишь небольшие участки на рукавах выдавали истинный ее цвет. Возле лица мальчик держал сложенную пеленку. Пеленка эта тоже была вся алая и насквозь мокрая. На лице, руках, ногах… везде была кровь. Она буквально фонтаном ударила из носа, когда он на мгновение убрал пеленку от лица. Когда его провозили мимо дверей моей палаты, я увидела, как он чуть сильнее прижал пеленку к лицу. При этом между пальцами полились ручейки крови. Пеленка была пропитана кровью до последней нитки… Мальчика везли в реанимацию. Я услышала, как кто-то из ребят в отделении сказал: «это конец…». Это позже я узнаю, что в реанимацию детей из нашего отделения переводят в исключительных случаях и чаще всего они оттуда уже не возвращаются…

Где-то через полчаса я услышала, что коляска едет по коридору. И тут же увидела, как мимо двери моей палаты провезли этого мальчика. Он не плакал… в его глазах, кажется, даже не было страха. Там было только полное непонимание того, что происходит. А происходило то, что реанимация, видя насколько плохо дело, просто отказалась брать его в отделение. Ведь за каждую смерть отделению приходится отчитываться… Для реанимации этот мальчик, умирающий от кровотечения, был лишь статистической единицей. Крайне нежелательной единицей. Его просто не взяли в реанимацию, сказали, что лучше ему будет умереть в отделении… Только наша медицинская система могла породить такие традиции… Мучительная смерть от кровотечения в обычном отделении, где не могли обеспечить хотя бы изоляцию умирающего ребенка от остальных, была лучше, чем ухудшение статистических показателей.

Когда мальчика завозили в палату, он придержал рукой простыню. На белой простыне остался кровавый отпечаток детской ладони… Врачи снова забежали в его палату… я видела, как медсестры каждые 10–15 минут заносили туда новые бутылки растворов для капельницы. Мальчик терял огромное количество крови, и ее надо было чем-то замещать. Но на станции переливания не было настолько много крови, чтобы капать ему. Тем более что, потратив всю кровь на этого ребенка, под удар ставились жизни еще 10 человек в отделении, которым тоже в любой момент может понадобиться переливание. Поэтому вместо крови ребенку капали просто соляной раствор. Я не слышала из палаты голоса мальчика. Слышала только отрывистые команды врачей принести то или другое. Сестра мальчика все так же сидела возле поста. Ее лицо было совершенно каменное, слезы лились не переставая. Она смотрела в одну точку на противоположной стене, не замечая проходивших мимо людей. Она не отвечала, когда ей предлагали водички или валерьянки. Она просто сидела, глядя сквозь стены. Иногда ее губы шевелились, но что она говорила, не было слышно. Может быть, она шептала молитву, а может сама себе шепотом задавала тот вопрос, который потом будет кричать на все отделение: «Почему он???».

Все отделение замерло, санитарки вытирали на полу кровавые полоски, которые оставила испачканная кровью коляска. Они старались сделать это побыстрее, пока никто из детей не заметил, но все уже все поняли. Дети собрались в столовой кучкой, и в глазах у них застыл панический страх.
Смерть каждого в этом отделении — разрушение надежд всех остальных выйти отсюда живым. В отделении висела напряженная тишина, все ждали развязки. Только несколько детей с анемиями продолжали о чем-то громко спорить. Они
не понимали, что происходит, может быть, в этом и было их счастье…

Мальчика еще пару раз провозили мимо моей палаты в реанимацию, оба раза его отказались брать. Когда второй раз его везли обратно, я, увидев его лицо, поняла значение фразы «смертельно бледный». Все его лицо было измазано кровью, но даже так было видно, что кожа его совершенно белая, без малейшего розового оттенка. Глаза были полузакрыты. Ноги то и дело
сползали с коляски, а голова свешивалась на бок. Врачи теребили его, он открывал глаза, смотрел на них мутным взглядом, как-то растеряно оглядывался и снова прикрывал глаза. Он умирал… умирал у всех детей на глазах…

Никогда не забуду как, аккуратно отодвинув немного простыню, из палаты мальчика вышли все врачи и медсестры. Все сразу… медсестра несла в руках капельницу, в которой осталась половина раствора. Я глянула на это, и внутри все оборвалось. Я знала, что мальчик умер. Просто знала. Я смотрела, как завороженная на белую простыню с отпечатком ладони этого
мальчика… мне было страшно от того, что вот этот след еще не высох, а ребенка уже нет,… нет и никогда не будет. Я повернулась к стенке и заплакала, заплакала по мальчику, которого увидела первый раз 2 дня назад… по мальчику, которого я даже не знала по имени. Я лежала, тихонько всхлипывая, когда услышала в коридоре вопль… именно вопль, по-другому и не
назовешь. Сестра мальчика страшно, очень страшно кричала. Я слышала, как другие шепотом ее успокаивали, а она продолжала кричать «Почему???».
Столько боли, столько обиды было в этом крике.

Действительно, почему? Почему все это случается? Этот вопрос не давал покоя и мне. Я слышала, как девушку вывели из отделения, она продолжала кричать. Мне тоже хотелось кричать так же громко и так же страшно, как кричала она, но я не могла, я просто плакала…

Через несколько минут всех детей собрали в коридоре и повели «гулять» чтобы вынести тело мальчика без свидетелей. Нас вывели из корпуса и отвели к беседкам. Нас вели как под конвоем, вернее мы шли как под конвоем: молча, опустив глаза, не обращая внимания ни на что. Я видела на глазах у многих детей слезы, они молчали, молчали и плакали."

"Дети онкоотделений сейчас имеют бесценный шанс выжить… Шанс, которого не было у моих друзей… Нужно только не быть равнодушным…"

Ирина Гавришева